Я ощущал этот город всегда. Я помнил как он выглядел, пах и шумел деревьями в разные времена. Я ношу в себе слепки разных эпох, в которые мне повезло жить в Харькове.
Я помню восьмидесятые, хотя был непозволительно мал. Я помню величественные картонные фасады умирающей империи, как будто пыльные улицы, гулкие и приходящие в запустение так исподволь, что с первого взгляда не было понятно – почему. Помню исполинские, уходящие ввысь вертикали Госпрома – моя покойная бабушка, потомственная донская казачка, очень не любила Госпром, она чувствовала себя букашкой у его стен.
Помню яркие, вырезанные по контуру силуэты мультяшных героев у Зеркальной струи на подставных ножках: оббежишь эту детскую радость, заглянешь за нее – а там грязный, вывалянный на складах картонный задник и ощущение фальши. Помню серые, струящиеся очереди у продуктовых; у бабушки всегда был “блат”, и мы шли мимо серых угрюмых людей, изможденных ненавистью к продснабу и друг к другу, шли в начало очереди, где бабушкина знакомая продавщица доставала из-под прилавка, помню жгущие спину взгляды из серой массы драповых пальто, убогих платков на головах и засаленных кепок.
Я помню девяностые – непонятное мне, 19-летнему пацану, ощущение тревожности, безысходности и страха. Помню улицы в этот период, неосвещенные, неубранные, с яркими сияющими пятнами вывесок кабаков. Помню хлынувшие потоком импортные товары, сникерсы, жвачки Турбо, пустые пивные банки, которые мы собирали на улицах, отмывали и коллекционировали, ряды бутылок Роял спирта, дынной водки “Аркан” и каких-то диковинных ликеров.
Помню хлеб, который продавался в киосках вместе с сигаретами и стельками для обуви. Помню липкое чувство страха, когда обнесли квартиру соседки, а ее саму били обрезком трубы, и то же чувство страха плюс жгучее любопытство когда, проходя по тихой улочке в центре, увидел кучу милиции возле иномарки с распахнутыми дверьми, на водительском сиденье тело с разможженной головой, а рядом – сиротливо лежащий маленький черный ствол.
Я помню нулевые, весь этот наеденный тонкий слой жирка, мнимое ощущение благополучия; массовые городские праздники пива, после чего скверы стояли обсосанными, а девчонки любили тебя, стоило только рассчитаться за ее коктейль и пройти в нестриженные парковые кусты.
Помню повальное заселение первых этажей коммерческими структурами – магазины, обменки, аптеки, опять обменки. Вот тут, в соседнем доме, жила старая вдова какого-то знаменитого советского архитектора, мы детьми гуляли с ее фокстерьером, а теперь старухи нет, а в квартире ее – кофейня с дверью как раз вместо того окна, у которого она дневала, облокотясь на подоконник.
Харьков – уже опять купеческий город, только товары из китайского ширпотреба, а купцы – из бывших младших научных сотрудников. Рынок “Барабашово”, пульсирующий, жующий, кричащий организм, в пасть которому стекаются толпы людей, едущих со всей страны; червонец за пачку контрабандного американского Camel`a и два пятьдесят за полтос коньяка.
Я помню черные дни “русской весны”, когда на улицах города по вечерам не было ни одной припаркованной машины, ни одного человека, город был словно выдут стылым ветром, и только черные кучки одинаковых парней с черенками лопат в руках как наросты лепились к стенам административных зданий, а потом спрашивали в метро, как проехать на станцию Южный вокзал. Это был чужой город, растоптанный чужими кроссовками абибас, заплеванный чужими ртами, ощерившимися пеньками зубов, замацанный руками тех, кто хотел принести свой вечнопьяный ад на чужую землю.
Я вижу этот город сейчас. Он расправляет плечи, и люди потихоньку начинают улыбаться друг другу. Я люблю эту молодую хипстерню у кофеен, татуированных парней и тонких девчонок с тоннелями в ушах; мне нравятся неравнодушные, которым не все равно – будет ли построена уродливая колонна в центре площади, снесут ли памятник архитектуры, распилят ли еще денег или все-таки вложат в поднимающий голову город, который очень долго, почти всю мою жизнь, стоял забытый и ограбленный.
Пусть расцветает. Я люблю его, свой Харьков. Он достоин лучших времен.
Комментарии